— Брось ты, Костя, — попытался я возразить.

Он снова долго смотрел в высокое небо.

— Чего бросать! Сам знаю, неуклюжий я какой-то. Меня и мать звала непутевым. Всю жизнь я такой… А ребята хорошие во взводе. И я ведь хотел, чтобы все было как лучше. Не получалось у меня. Всю жизнь у меня так — не получается.

Сейчас, когда я заканчиваю писать о нем, о Косте Полундре, я думаю: наверное, начальник разведки полка должен был использовать его иначе — не посылать на рядовую работу вместе со всеми, а подобрать ему такого же напарника и давать им только чрезвычайные задания. И еще я думаю: сколько порой и сейчас талантливых людей не на своем месте, сколько из них сами этого понять не могут. А помочь им вовремя не всегда есть кому. Ведь для этого тоже требуется особый талант.

Глава шестнадцатая. Он не успел совершить подвига

Тот, о ком я хочу рассказать, не закрывал грудью амбразуру, не выходил один на один в открытом бою с танком, не пробирался в немецкие штабы, не добывал из вражеских сейфов стратегических планов. Он просто воевал, как воевали миллионы. И останься жив, он и сегодня не требовал бы к себе особого внимания, как не требовал его на фронте. Разве только в старости прикреплял бы 9 Мая к выходному костюму пурпурную звездочку и три-четыре медали.

Но его нет в живых.

Имя его Яков Булатов.

Его знал весь полк, и весь полк звал его Заюшкой. Эта кличка появилась то ли потому, что у него выпирали два вставных передних зуба при его скуластом круглом лице, то ли потому, что однажды принес он в землянку раненого зайчонка, заботливо перебинтовал его и чуть не побил повара, когда тот хотел сварить из него суп. В свободное время Яков часами играл с зайчонком, называя его ласково не «зайчик», не «заинька», а «заюшка». Я догадываюсь, что он, наверное, очень любил детей и все свое чувство изливал на этого зверюшку. Словом, так или иначе, но кличка приросла к нему, он откликался на нее, как на собственное имя.

Был он веселым, никогда не унывающим. Не помню, чтобы он когда-либо жаловался на что-то.

Не раз брали мы вместе «языка», лазили в ближайший вражеский тыл. С Яшкой Заюшкой охотно ходили ребята в «паре» или «тройке». С ним, по себе знаю, почему-то чувствовали себя увереннее и даже безопаснее, хотя он не был богатырем. Небольшого роста, очень коренастый, плотный. Но что-то могучее угадывалось в нем. Мы подсознательно чувствовали это и тянулись к нему. Да и просто знал каждый, что это надежный парень, может, чуточку смелее других. А в остальном он был такой же, как и все. Над ним так же, как над всеми, подшучивали, так же «разыгрывали», как и остальных: народ у нас подобрался веселый, каждый третий — мастак на розыгрыши.

В конце декабря сорок третьего года наша дивизия участвовала в боях за Житомир. Но в город мы не входили, преследовали отступающего врага через пригород, обойдя Житомир стороной. Преследовали долго. Из-за распутицы войска растянулись. В это время в полках были созданы взводы конной разведки, в задачу которых входило висеть на плечах неприятеля. Но даже верхом мы не всегда успевали за бежавшими фрицами.

В одно из сел за Житомиром мы въехали глубокой ночью. Проехали до половины села — противника нет. Кони вконец измотаны, мы тоже. Решили заночевать. Завернули в ближайший двор. Жителей — ни души. Поставили лошадей в пригон, отпустили подпруги, хотя очень хотелось дать коням полный отдых, снять седла. Засыпали овса. Сами повалились в избе.

Как ни хотелось спать, все-таки забота о лошадях у Булатова, унаследованная от многих поколений предков, была сильнее. Часа через два он вышел в пригон посмотреть. Сейчас я поражаюсь той ребяческой беспечности нашей: ложась спать, мы не выставили даже караул, не говоря уж о том, что не обследовали село до конца, хотя бы главную улицу. И вот Булатов вдруг вбегает в избу и громким шепотом кричит:

— Немцы!..

Как ни были мы измучены бессонными ночами, вскочили все мигом.

— Где?

— За этим двором лопочут… рядом который…

Выскочили. Замерли, прислушиваясь. Точно, лопочут. Перелезли через плетень в соседний двор, стали подбираться ближе. Оказывается, за соседним двором, в переулке стоит танк, вокруг него ничего не подозревающие гитлеровцы. Осмотрелись — нет ли еще где поблизости — и потом уж отвели душу: на полные диски резанули в упор!

Спасся только тот, что сидел в танке, Булатов после вытащил его за шиворот.

Досыпать в эту ночь не пришлось. Выяснилось, что другой конец села, куда мы не проехали, кишмя кишел оккупантами. Заливистая автоматная трескотня да несколько гранат, брошенных нами, довершили панику — фрицы, беспорядочно отстреливаясь, бежали.

Так вшестером мы заняли село, захватили совершенно исправный «тигр» и взяли в плен огненно-рыжего ефрейтора. Булатов потом смеялся:

— Так будем воевать, коней не надо — на танках ездить будем…

На нашем участке фронта противник отступал до Любара. Мы с ходу выбили его из маленького живописного городка, но дальше продвинуться уже не могли — тылы дивизии растянулись, батальоны устали от многочисленных наступательных боев и длительных переходов: мы прешли без отдыха через всю Житомирскую область по бездорожью.

Гитлеровцы закрепились на околице Карани — небольшой деревушки за Любаром, наш полк стал окапываться за городом. У пехоты наступила передышка, для нас же, разведчиков, — самая горячая пора: командованию срочно требовались сведения о перегруппировке противника, о его обороне, а это значит — нужны «языки», причем с разных участков и по возможности «свежие», хотя бы по одному в неделю. И мы не вылазили с нейтральной полосы — днем наблюдали за траншеями противника, наносили на карты его огневые точки, а ночью ходили за «языком».

На всю жизнь запомнилась одна из наших вылазок тех дней. Она, эта вылазка, чуть не стоила мне жизни.

Освоившись с вражеской обороной и проделав в минных полях несколько проходов, мы стали систематически наведываться в траншеи к фрицам. Обычно приходили под утро, когда сон особенно крепок. Снимали часового и тем же проходом в минном поле возвращались домой. Чтобы часовой — не дай бог — не крикнул и вообще чтобы действовать наверняка, его слегка оглушали по голове автоматом. Так планировалось и в ту ночь. Оглушить часового ударом (а ППШ с круглым диском — «дубина» увесистая; если переусердствовать, можно череп проломить) выпало мне. Когда спрыгнули в траншею, я первым пошел навстречу часовому. Траншеи фрицы вырыли добросовестно, в полный рост (собрались зимовать на этом рубеже). Следом за мной шли остальные трое, Яша Булатов, кажется, был непосредственно у меня за спиной, страховал меня.

Часового мы услышали по хрусту сапог на снегу. Перед поворотом траншеи я замер с поднятым на правое плечо автоматом, стволом вверх. Напряженными были секунды. когда часовой приближался к нам. Каждый его шаг, как удар, отдавался в мозгу. От меня в эти секунды зависела вся операция. Причем не только сведения, которые мог дать «язык», но и жизнь всех нас четверых. И я какую-то долю секунды не выдержал, не рассчитал по хрусту шагов за зигзагом траншеи расстояние до часового. На эту самую долю секунды выскочил из-за поворота раньше. А может, фриц достался на мою долю очень уж верткий. Так или иначе, но я промахнулся, по инерции проскочил мимо. Страшный удар по голове, круги перед глазами…

Позднее ребята мне рассказывали, что часовой успел закричать, хотя и это не спасло его.

От самых неприятельских траншей до седловины на середине нейтральной полосы (а полоса была широченная, не меньше полутора километров) нес меня, оглушенного, Яков Булатов…

Помню второй случай, когда я в тройке с Булатовым и еще одним парнем ходил на «охоту» за пулеметчиком. Это было на том же участке обороны. В течение нескольких ночей нам удалось выследить замаскированное на взгорке пулеметное гнездо, метров на полсотни выдвинувшееся вперед вражеских траншей. Днем пулемет молчал. А ночами методически простреливал лощину в тылу нашей передовой. По этой лощине ночью подвозили батальону боеприпасы и кухню.